Осенью 1623 года царь Михаил Федорович в окружении ближних бояр «спрашивал придворного «дохтура»; врач, англичанин Билс, отвечал тихо. Когда пришло время «бояр слушать», государь обратился к дяде, Ивану Никитичу. Тот ответил невнятно, говорил, как жевал; называли его Каша…

Допрос придворного врача имел прямое отношение к событиям, которые произошли семь лет назад, когда собраны были в Москве царские невесты, дочери «служилого сословия». Царь «смотрел», и приглянулась ему дочь небогатого дворянина. Чем пленила молоденькая Марья Ивановна Хлопова двадцатилетнего государя? Выбрал наугад, истомленный желанием? Или мыслил освободиться от опеки матери, властной «старицы» Марфы? Говорилось, она «поддерживает царство», ибо государь «млад и не обладает таким разумом, чтобы управлять землей…» Что уместно было во время избрания новой династии, когда отец малолетнего государя был в плену. Отсутствие отца — повод для опеки, которую осуществляла мать с «духовным отцом», священником. Жила Марфа в палатах царских, «покамест в монастыре хоромы поставят», что вполне прилично для «инокини». Подчинение матери могло продолжаться до совершеннолетия, которое определялось в то время свадьбой в возрасте 15 — 17 лет. Стараниями опекунов Михаил Федорович стал «перезрелым женихом». Но пришло время для самостоятельной жизни.

В мае 1616 года государь отправился с невестой молиться в Троице-Сергиев монастырь. Молодые радовались весеннему простору и с надеждой вернулись в Москву. «Юная невеста беззаботно кушала сладкие царские яства, веселилась новой жизнью и ожидаемым счастьем», — показано в историческом очерке. Готовились к свадьбе. «Нарекли ее царицею…» — запомнили современники. «Жила в царских покоях не малое время». Поменяли имя Марья на «родовое, романовское»; появилась Анастасия. Но царская невеста заболела, стала «изнемогать». «Государь со всем государством Бога за нее молили». Доктор Билс назначил лекарства, которые родственники заменили иными средствами. Неизвестно, что помогло, но дядя невесты, Гаврила Хлопов, «бил челом, что болезнь была невеликая и прошла». Болезнь, мол, «пустяшная», от «сладких ядей». Однако бояре приговорили: невеста «к государевой радости непрочна», будет «поруха чадородию», и следует ее удалить. Инокиня Марфа мнение утвердила, и можно ее понять: новая династия исчезает, сли сын без наследника. Показала, насколько выбор неосмысленный.

Летом 1616 года, за две недели до свадьбы, «нареченную царицу» лишили имени Анастасия и увезли в далекую ссылку, в Тобольск. Родственники невесты высланы из Москвы. Заметно было, что молодой государь повержен был в «печаль и скорбь великую».

Тревожные события на время заставили забыть о неудачной свадьбе: в 1618 году к Москве с полками подошел польский королевич Владислав, пушечный гром потрясал кремлевские терема. Нашествие отбили и подписали «худой мир». Вернулись пленники, в их числе — государев отец, митрополит Филарет, который без промедления поставлен в патриархи. Управление государственными и домашними делами переходило в руки царского отца. Год прошел, другой, и послали грамоту местным властям сибирским: Хлопову с родственниками «с бережением» отпустить в Нижний Новгород! К сему добавлено: «Бысть Настасье Хлоповой (так!) в Нижнем до особого государева указа…»

Приводя в порядок дела, Филарет столкнулся с неизменным желанием сына: «Обручена мне Хлопова, кроме ея, не хочу взять иную!» Приказал провести следствие: допросили отца и дядю невесты; призвали «дохтура и лекарей». Для «распросу и сыску здоровья и болезни Хлоповой» в Нижний Новгород послан ближний боярин Федор Шереметев. Сопровождали боярина придворные врачи. Было указано: «Смотреть их дохтурскими науками, действительно ли Марья во всем здорова?»

Чтобы понять дальнейшие события, вернемся назад, к осенней ночи 1600 года, когда сотня стрельцов с горящими факелами окружила боярский двор в Москве на улице Варварке. Польские послы слышали выстрелы. «Дом, в котором жили братья Романовы, — отмечено в их донесении, — был подожжен, некоторые убиты, некоторых арестовали и увели». Написали в донесении, что известные в Москве Романовы подвергнуты заключению по обвинению в колдовстве, «порче царя».

Слуга Александра Никитича Романова подал «извет», донос: видел в доме волшебные «коренья», чтобы «испортить царскую семью». После взятия боярского дома, настоящей крепости, патриарший двор гудел, как встревоженный улей. Боярская дума и высшее духовенство явились «корешки смотреть». Вышел царь Борис Годунов, «повелел коренья из мешка выкласть». Недруги Романовых «аки звери кричали». Старший в семье, известный московский щеголь боярин Федор Романов, пострижен в «иноческий чин». Стал Филаретом, отправлен в заключение в монастырь. Иные братья закованы в железо и увезены в ссылку. В Москве волновались: «Хотели Романовы царство достать ведовством и кореньем!» Романовы были страшилищем для Борисова воображения», — замечал Н.М. Карамзин. Видел «внутреннюю угрозу» для новой династии, для юного сына.

«Очерк московских суеверий» рассыпается, если присмотреться к свидетельствам. Тюремщики-приставы следили за опальными Романовыми и посылали отчеты. Иван Никитич по дороге в ссылку спрашивал брата о «ведовстве кореньями». Отвечал брат Василий, «подсмехаясь», показывая руки в железных цепях: «Когда добро даешь, пусть левая рука не слышит, что делает правая». Отличался дерзким нравом: на переправе через Волгу ключ от кандалов выкрал; когда заметили, бросил в реку. А Федор-Филарет тогда говорил: «Недруги искали-де голов наших, научили на нас говорить людей наших…» Иван Никитич, отправленный в ссылку с братом, захворал — «колени сволокло», перестал рукой владеть и языком. Возможно, перенес инсульт. (Что не помешало прожить еще почти 40 лет.)

Вместе с Романовыми опале подверглись влиятельные родственники. После ночного пожара на Варварке и перестрелки польские послы решили, что состояние здоровья Бориса Годунова резко ухудшилось. «Никитичи Романовы, кровные родственники умершего царя Федора, предполагали взять правление в свои руки и собрали достаточно людей, но ночью на них напали…» Среди участников заговора выделяли Александра Романова: введен в Боярскую думу Годуновым, но «смотрел выше». О заговоре знал Василий, стольник государя. Следствие продолжалось девять месяцев, до июня 1601 года. «Если находка «кореньев», — находим в исследовании, — не вызывала сомнений в злоумышлении Александра Никитича, чем занималось следствие столь долгое время?» До конца следствия Василий был на свободе, отправлен в ссылку внезапно. Двор Романовых на Варварке взят в казну и отдан для размещения новой царской стражи, «немцев из Лифляндии».

Александр, Михаил и Василий Романовы скончались в ссылке. Пострижение старшего из братьев, Федора, болезнь неженатого и бездетного Ивана позволили Годунову полагать, что Романовы выбыли из политической жизни. Судьба распорядилась иначе; но все тяготы, которые обрушились на Романовых, заставляют понять поведение «старицы» Марфы перед свадьбой ее сына.

И.Е. Забелина обронила замечание, которое по достоинству не оценили. Свидетельства о «колдовстве и чародействе» нередко «были оболочкой, под которой скрывалось большей частью настоящее лихо». «Лихо», объяснял В. Даль, «в первом значении — зло». Затея с «корешками» на Варварке не блистала новизной: до разгрома Романовых жертвами репрессий стали влиятельные князья Шуйские; как в деле Романовых, поводом был донос слуг о подозрительных «кореньях». Старшего в семье Шуйских насильно постригли в монахи, младших сослали. В отличие от срывавшегося в адскую пропасть Ивана Грозного, царь Борис заботился о спасении души. Наказания выбирал, как врач: чтобы лекарство было не страшнее болезни. Больного Ивана Никитича из ссылки вернул. В годы Смуты находим его в правительстве «Семибоярщины», но малозаметным, бездеятельным.

«Травники» того времени показывают образцы доморощенной демонологии. Названа трава, сказано: рвать ее следует после трехсот молитв. У травы корень небольшой, «цветом сер». Если окропить корень святой водой и не касаться 40 дней, потом прижать к сердцу — можно видеть демонов воздушных… Отнюдь не любая находка «коренья» вызывала переполох: бывало, траву и корешки признавали лечебным средством или безвредным растением. «Коренья» из дома Романовых смотрели придворные врачи. Но достоверность «экспертизы» сомнительна: «Аптекарскую палату со всеми докторами» возглавлял родственник царя. «Хитростройным пронырством Годунов отстранил Романовых от власти», — сказано в летописном «Хронографе» тех лет.

…После допроса доктора Билса Михаил Федорович призвал «царева матери племянника» Салтыкова. «Почему ты, Михайло, — с грустью спросил государь, — сказывал мне, будто лекари решили, что Марья больна и излечить ее немочно?»

Вскоре боярин Шереметев прислал список — к чему привело следствие. В «распросе» Мария Хлопова горевала: дома у нее «болезни никакие не бывали, и на государевом дворе сперва жила спокойно… Чает, болезнь ей учинилась от супостатов ее». Отец Марии свое утверждал: «Болезнь учинилась на государевом дворе, а все от Михаила да от Бориса Салтыковых». Сказывал: Михаил Салтыков приносил скляницы с лечебной водкой, но родственники сами взяли средства верные — «святую воду с мощей» и камень индийский «безуй» от яда. «От того Марья исцелилась вскоре». Доктора повторили: «Во всем здорова, и помешки чадородию они не чают». Симптомы назвали: «В очах желтовато, рвало сперва дня три, спустя неделю опять начала блевать… И опухоль была». Но заболевание не хроническое. Вызван был священник, «духовный отец» Хлоповой в Нижнем. Подтвердил: сам видел, неизменно здорова.

В октябре 1623 года в Боярской думе читали указ государей Михаила Федоровича и Филарета: «Борис да Михайло Салтыковы! Вы побранились с Гаврилой Хлоповым, и вашей смутой почала быть Марья Хлопова больна… И вы государю сказывали не то, что дохтуры говорили, и лечить Марью не велели, и со дворца она была сослана не по правде, а по вашему наносу, без праведного сыску! Государевой радости и женитьбе учинили помешку! А государева милость была к вам и к матери вашей не по вашей мере… А вы себя богатили и во всех делах промышляли тем, чтобы вам при государевой милости никого не видеть!»

Дьяк возвысил голос: «…Государевых очей им видеть непригоже, а владения и земли взять в казну!» Филарет разглядел, что Салтыковы нашли путь к «инокине» Марфе посредством своей маменьки, «инокини» Евникии.

…Велели Салтыковых с семьями сослать. Завершилось многолетнее господство бояр_временщиков: Бориса Салтыкова — ему доверена честь стричь волосы царя перед Пасхой и Рождеством, и Михаила Салтыкова, смотревшего за личным царским хозяйством. Вспомнили: не Салтыковы ли со стрельцами искали злополучные «коренья» в доме на Варварке? Но придворные чины Салтыковым сохранили. Принадлежали они к «первостатейной знати», что после Смутного времени сократилась до 16 «родовых гнезд».

Разговоры об отравлении, как желали Хлоповы, Филарет пресек. Повторять замысел Годунова с «корешками» патриарху неуместно. К тому же, чтобы избавиться от страсти сына и от притязаний Хлоповых, патриарх-государь выбрал невесту со стороны: послал к «датским немцам». Но переговоры сорвались. Сохранился резкий ответ: «Помним, как царь Борис пригласил в Москву, хотел отдать свою дочь Ксению». «Жених наш приехал… И часом не жил, отравой уморили. Теперь девицу уморите»! Насколько домыслы соответствуют событиям — отдельная тема. Но мнение иноземцев такое: в Москве перед царской свадьбой ядом изводят то жениха, то невесту.

Михаил Федорович узнал, что Марию Хлопову (Анастасию вновь забыли) с родственниками оставили в Нижнем. В почетной ссылке. Отдан им двор Кузьмы Минина, взятый в казну после его смерти, где жила царская невеста до 1633 года, когда внезапно скончалась.

Филарет утомлен был брачными делами. Неженатый сын-государь вступил в возраст такой зрелости, когда о внуках думают. «Инокиня» Марфа Ивановна наконец склонила к браку по своему вкусу. Михаил Федорович «нехотя, но из послушания» принял княжну Марию Долгорукову из семьи родовитой. В сентябре 1624 года была свадьба. В первый день «великая радость». На второй день «царицу испортили»… Замечено, хранителем брачной постели «в подклете» был известный нам Федор Шереметев. Отец новобрачной государю «челом бил о недружбе Шереметева». Что произошло, до сих пор не известно. Густой туман спустился. Наконец Михаил Федорович избрал себе в супруги Авдотью Стрешневу. Царь не испытывал радости, как при встрече с Марией Хлоповой. Стрешневу «ввели в царские хоромы» за три дня до свадьбы.

…Потом свадебные неурядицы повторились. Сын Михаила Федоровича Алексей остался без родителей в юном возрасте. Собраны были в Москве для смотра красавицы, девицы-невесты. Алексей полюбил с первого взгляда Евфимию Всеволожскую, дочь рязанского помещика. Евфимию «ввели во дворец», нарядили в царскую одежду… Когда вывели к жениху, ей стало дурно, упала в обморок. Любят изображать исторические беллетристы: выходит юная невеста в сияющей одежде и падает… Шведские дипломаты подкупили подьячих; они сообщили, что девица упала от страха. Или от духоты. Написали шведы в донесении: «Вельможи заключили, что она подвержена падучей болезни, и увезли на время из Москвы, чтобы узнать, что с ней будет. …Родители взяты под стражу. Если припадок повторится, будут сосланы за обман». Говорили о непомерной тяжести платья и украшений. Известная версия содержится в записках придворного врача Коллинза: «…Так завязали волосы на голове, что упала в обморок. Тотчас объявили, что у нее падучая болезнь…» Коллинз обвинял воспитателя царя, боярина Бориса Морозова, который ему явно не нравился. «Он приказал…» Но ценность сообщения сомнительна — Коллинз подбирал московские слухи. Подобно Хлоповой, Всеволожская была немедленно сослана. Посольский подьячий Катошихин, бежавший в Швецию, объяснял в записках для иноземной публики, что знатные придворные в Москве готовы учинить любое насилие, когда царь самовольно выбирает невесту. «Извести для того, что надеются, что царь возьмет дочь великого боярина или ближнего человека…» Евфимию с родителями увезли в Сибирь, потом отправили в родные места и «никуда отпущать не велено». Лет через 15, вспоминал Коллинз, она сохранила необыкновенную красоту, хранила кольцо и платок, что вручил ей царь. Для утешения прислали Евфимии брачную постель и одеяло на соболях с горностаем. «Со времени ее высылки из дворца никто не замечал никаких признаков болезни», — заключил Коллинз.

Второй брак Алексея Михайловича сопровождался набором привычных неурядиц. Престарелый царь семь месяцев смотрел и отбирал девиц. Когда начался «вторичный смотр», «воровские письма» с разоблачениями появились в Кремле у царского крыльца. Народ стал дерзкий… Собрали образцы почерков приказных, служивших в Москве, но полного сходства не нашли ни у кого. Схватили Ивана Шихирева: был возмущен, что отвергли его племянницу, хотел подкупить придворного врача. У Ивана нашли траву «толченую». В «распросе в пытке у огня» кричал: трава — зверобой лечебный, с вином как мочегонное пил.

Время пришло иное, интриги напоминали скоморошье представление. Некто Петр Кокорев сказал при всех насмешливо: «Лучше бы они девиц своих в воду пересажали (утопили), нежели к смотру царскому привозили!» Услышали, донесли… Обиженный царь приказал громогласно объявить: «Таких непристойных слов, как Кокорев говорил, не говорить…» От великого ума в указе повторялось: «Лучше бы они девиц своих в воду пересажали…»

Впоследствии выбор «царской невесты» занял место среди святочных забав. Деревенские девушки сходились в хоровод, самая бойкая выходила из круга, называлась «царевень». Она запевала: «Мне девиц смотреть, красавиц выбирать!» Хор подпевал: «Коя прехороша, коя лучше всех…» «Царевень» всматривалась, восклицала: «Эта прехороша, эта лучше всех!» И выводила девушку из круга. Запевки и ответы повторялись до тех пор, пока не образовывалась вереница, которую вела за собой «царевень». На том игра заканчивалась.

(с) ЗНАНИЕ-СИЛА